Военкомат

Когда юноше исполняется шестнадцать, в жизни у него впервые возникает трепетное слово «военкомат». Первым оно звучит в прокуренных устах школьного военрука, который обучает разбирать-собирать автомат за сорок секунд, заставляет записывать в тетрадь факторы поражения и объясняет, в какую сторону следует лечь ногами, когда в километре от тебя вспухнет ядерный грибок. При этом весь класс обычно дико ржет и чешет ногтями лица, распухшие после зверской присыпки, которой обработаны внутри новые противогазы.

Потом отец, которого ты перерос на голову, замучил вечным попрошайничеством и ночным торчанием за компьютером, со включенными колонками, мстительно говорит: «Ну ничего! Займется тобой сержант Мухамеджанов!»
Военкомат оказался блочным двухэтажным зданием, обнесенным бетонным забором. Зажатый между громадных домов-близнецов, он был точно самоуверенный дядька Черномор, окруженный толпой богатырей.

Чимоданов показал повестку молодому офицеру, замурованному в стеклянной будке и подписанному «Дежурный». Тот без интереса посмотрел на нее и, спросив, умеет ли Чимоданов читать, отправил Петруччо в сторону, в которую указывали бумажные стрелки. Для этого пришлось подняться на второй этаж. Несложный лабиринт проходов привел его в коридорный аппендикс со множеством тесно расположенных кабинетов. Очень быстро Чимоданов получил на руки анкету, заполнил ее и стал озираться, соображая, куда идти дальше.

Между кабинетами стояли банкетки с наваленной на них стыдливыми кучками одеждой. У банкеток сусликами торчали покрытые гусиной кожей юноши в трусах. Напуганные и отважные. Тощие и тонкие. С ребрами как клавиши рояля и без ребер, с прыщиками на груди и прыщиками на спине. Попадались и качки с раздутыми торсами и слабыми детскими ножками, на которые не хватило терпения и штанги. Каждый держал в руках медицинскую карту, пытаясь без очереди нырнуть в кабинет, подписанный «ЭКГ», «Хирург» или «Окулист».

Петруччо тоже разделся и, обнаружив, что возле двери с табличкой «Психиатр», никто не толпится, сунулся туда.

Доктор Смушкин, маленький человек с большими ушами гения, перестал вытягивать за крылышко навязчивую муху, которая пыталась поселиться у него в носу еще со времен института, и, кашлянув, поднял песочные глаза.

Смушкин был человек начитанный, проглотивший тысячи серьезных книг. Память у него хватала все цепко, точно капкан. Один раз запечатлев какую-нибудь цитату, она удерживала ее, словно бультерьер, и даже со временем начинала считать своей.

Доктор верил в разум и его безграничные возможности, но не верил в сердце и его вечную живительную силу. Как следствие, разум у него развился титанически, сердце же скукожилось и усохло, как яблоко, надолго забытое в холодильнике. В результате доктор Смушкин, сам того не замечая, стал похож на тех качков с рахитичными ножками, что караулили в коридоре свои штанишки.

Ресницы у доктора Смушкина были белесые, а пальцы тонкие и нервные. Он любил распрямлять их, вытягивать и стрелять суставами. Каждый сустав имел свой звук. Большой палец, как самый сильный и бездарный, не имел звука вовсе. Вкуснее всего стрелял безымянный, украшенный тусклым обручальным кольцом.

Когда-то Смушкин учился в докторантуре, писал серьезные работы по шизофрении и, как жиреющий на рыбе морж, начинал уже набирать научный вес. Всё шло неплохо, но потом что-то разладилось. Он поссорился с научным руководителем, бросил докторантуру и не стал защищаться.

Надо было быстро встать, отряхнуться и сражаться дальше, однако доктор Смушкин сражаться не стал. Он оказался не боец. Вместо этого он обиделся на весь мир и, отделив себя от него глухой стеной, ушел в сердитую оппозицию. Суть оппозиции состояла в том, что сам Смушкин не делал ничего, но всё, что делали другие, ему заведомо не нравилось. Теперь он работал в военкомате, службу свою не любил, считал неизбежным злом, но вместе с тем делал ее хорошо, легко принимая по семьдесят призывников в день.

Но даже при такой загрузке на месте ему не сиделось. Он часто вскакивал, прохаживался по кабинету и открывал форточку. Ему было душно и хотелось свежего воздуха. Но от свежего воздуха доктору Смушкину становилось холодно. Тогда он снова вставал и захлопывал форточку. И вновь становилось душно.

Смушкин как раз раздумывал, не оставить ли ему в покое форточку и будет ли лучше на минуту распахнуть всё окно целиком, когда в кабинет вошел взъерошенный и сердитый юноша с лицом человека, у которого все китайцы и индусы заняли по копейке, после чего хором сказали, что не вернут. Трусы на нем были розовые, как мечта. В левой руке он держал большую куклу с головой из твердого пенопласта. К кукле доктор Смушкин отнесся нормально. В военкомате он работал уже двадцать два года и его не удивили бы даже красные трусы, буденовка и игрушечный автомат, сопровождаемые воплем: «Дядь, возьмите меня в конницу!»

Вместо этого он протянул руку за картой, внимательно пролистал ее и спросил:

– Вы умеете считать?

– Примерно до миллиона… – радостно сказал Чимоданов и хотел уже начинать, но оказалось, что таких обширных знаний от потенциального призывника никто не требует.

– На двери, если вы заметили, стоит крупная цифра «пять». Что она означает? – спросил Смушкин.

Петруччо затруднился ответить, и за него ответил сам доктор:

– Это означает, что перед кабинетом номер пять надо посетить кабинеты один, два, три и четыре. Логика ясна?

Логика была Чимоданову понятна. Он повернулся, собираясь уйти, но тут доктор Смушкин смягчился и согласился милостиво изменить вечные законы арифметики. Он взял карту и стал быстро ее заполнять.

– Жалобы есть?

– Есть.

– Слушаю вас.

– В шоколад стали мало орехов добавлять.

Доктор Смушкин обозначил губами улыбку.

– Это не по моей части.

– А по вашей что?

– По моей, если бы эти орехи разговаривали.

– С кем? Со мной или друг с другом? – уточнил Чимоданов.

– Да хоть с потолком… Имя!

– Чье? Мое? Петруччо!

Ручка в пальцах у психиатра с сомнением дрогнула, однако переспрашивать он не стал.

– Фамилия?

– Чимоданов. Подчеркиваю: не от того мерзкого слова, которое вы подумали!

– Откуда ты знаешь, о чем я подумал? – удивился Смушкин.

– Все это думают. Мне хочется, чтобы весь мир сдох!

Смушкин заинтересованно моргнул и, склонив голову набок, посмотрел на Чимоданова добродушным, мимолетным и ненавязчивым взглядом профессионала. Странности странностями, но диагност он был хороший.

– Странное желание… Попыток суицида не было? – быстро спросил он.

– Суи… кого?

– Себя убить не хотелось?

– Нет. Только других.

– Это я уже слышал, – нетерпеливо сказал психиатр, делая в карте пометку. – И от какого же слова твоя фамилия?

Этот вопрос Петруччо любил и к ответу на него подходил обстоятельно.

– На сегодняшний день известно девять версий возникновения моей фамилии, – сказал он лекторским голосом. – Согласно первой, татарский десятитысячник Чимод прибыл на службу к московскому князю Ивану Калите и стал родоначальником воинственной и мужественной династии князей Чимодановых. Согласно второй, моим предком был итальянский химик Чимо де Данни, устраивавший фейерверки во времена императрицы Елисавет. Согласно третьей, фамилия связана со сбором дани. По четвертой, существовало ныне забытое село Чимоданово на затерянной реке Чимоданче, а жители его назывались «чимоданники».

Остальные версии доктор Смушкин выслушивать не стал.

– Ясно. Полных лет?

– Семнадцать.

Доктор Смушкин привычно умилился.

– Прекрасный возраст! Значит, через годик ждите повесточку. В армии, конечно, не желаем служить?

Юноша в розовых трусах возмутился.

– Как это не желаем? – сказал он, обращаясь к своей кукле. – Очень даже желаем! Особенно Зудука рад будет до пулемета добраться! А там гранаты всем выдают или только тем, кто всю кашу съедает?

Доктор Смушкин насторожился.

– Учитесь? Школа? Колледж? – спросил он.

– Нет.

– Что, нигде?

– Нигде.

– Работаете?

Чимоданов удовлетворенно кивнул. Обычно он не отличался разговорчивостью, а тут точно шилом под язык кольнуло. Внезапно захотелось рассказать всю правду, да еще не просто рассказать, но и получить за правду белый билет.

«Все равно не поверит, а получиться может забавно!» – подумал он.

– И кем же?

– Стражем мрака! – заявил Чимоданов, горделиво преувеличивая свою канцелярскую должность, состоящую в основном в работе с комиссионерами.

Смушкин отнесся к этому известию без выраженного интереса. Даже не стал делать записей в карте.

– А что делают стражи мрака? – спросил он с живым интересом.

– Как что? – удивился Чимоданов. – Сражаются со стражами света, разумеется! Чего им еще делать-то?

– Чем сражаются?

– Мечами в основном. Но не все. Я вот, например, боевым топором. Мошкин, тот больше шест уважает. Ната и Улита – шпагу или рапиру.

– Реконструкторы, значит? Как же, как же, встречал таких… А как вы сражаетесь? Аккуратненько?

Петруччо ухмыльнулся.

– Топором аккуратненько не получится. Не дуэльное оружие! Техника бедная, но многовато экспрессии.

– Поверните, пожалуйста, руки ладонями вверх… Вытяните их перед собой! – неожиданно попросил доктор Смушкин. – Что это у вас на вене за точка? Не укол, нет?

– Да не! Какой укол? Растворчик делал – кислотой капнул! Вот он подтвердит! – обращаясь за поддержкой, Петруччо посмотрел на Зудуку.

Кукла, висящая головой вниз, дернула головой.

«Ловко он ее!» – оценил доктор и позволил Чимоданову опустить руки.

– А еще что делают стражи? Не отвлекайтесь, молодой человек! Повествуйте!

– Кто что. Я вот, например, в левой ноздре грипп осенний выращиваю. Занозистая будет штука, трехнедельная! Хотите отчихну немного?

Доктор Смушкин не захотел.

«Тоскливо с ними! Хоть бы один умел нормально симулировать! Почитал бы литературу специальную! А то несут чушь: слушать противно!» – подумал он.

– Ещё за эйдосами охотятся всякие там, а потом нам их сдают! Вороватый народец! Чуть ему штамп поставишь, он у кого-нибудь из очереди пузыречек из руки, за щеку и – шмыг! – продолжал Чимоданов.

– Что за эйдосы такие?

Петруччо недоверчиво осклабился, не веря, что можно этого не знать, открыл рот и озадаченно замолк. Вопрос был элементарный и вместе с тем заводящий в тупик. Слишком много в сознании начинало толпиться разного. Всё равно что спросить у работника автосервиса, что такое машина и удивиться его мычанию. Чем больше мы что-то знаем, тем больше у нас вопросов.

– Да штучка такая с крупную песчинку. Душа вроде как. Вот у вас, подчеркиваю, эйдос есть? – наконец сказал он.

Имеется у него эйдос или нет, доктор Смушкин не знал. А раз не знал, ему проще было предположить, что никакого эйдоса у него нет. И вообще охотиться за ним не надо. Особенно в рабочем кабинете, где шаткий стол и много стеклянных полок.

Петруччо, однако, усомнился, что эйдос отсутствует. Он вгляделся в Смушкина и деловито спросил, не продавал ли он кому-нибудь душу.

– Вроде как не находилось желающих, – сказал доктор, быстро заполняя карту.

– А вот тут вы не правы. Желающих полно. Так и рыщут, – серьезно сказал Чимоданов.

– Где рыщут?

– Да, в общем, повсюду. Гадиков-то у мрака много, а планы на эйдосы сейчас просто дикие. Это уж так, по секрету.

– Прям так и рыщут? – удивился Смушкин.

– Рыщут, – подтвердил Чимоданов.

– И доказать это можете?

– А чего тут доказывать? – отмахнулся Петруччо. – Мыслей у вас, что ли, никогда не было странных, диких, точно чужих? И пугающих снов, от которых трясет потом? И острых озарений, когда ясно видишь не случившееся еще событие? И желаний сделать что-нибудь глупое, самому себе вредное? Ну там, сунуть палец в закрывающуюся дверь? Или положить ладонь на газовую конфорку? Или без всякого повода мелко нагадить? Урну поджечь, замок забить?.. Или солгать, когда даже и самому непонятно, зачем врешь?

– Это называется «навязчивые состояния», – вежливо пояснил Смушкин. – Чаще всего они проходят сами, как насморки. В крайнем случае, прописывается медикаментозное лечение, но лучше не обращать внимания.

– Навязчивые состояния, говорите? Ну-ну… А навязывает-то их кто? – логично спросил Чимоданов.

На этот вопрос Смушкин отвечать не стал. Вместо этого он впервые с некоторым беспокойством посмотрел на Петруччо. Однако болтавшаяся головой вниз кукла решила дело.

«Нет, всё-таки симулянт», – решил он.

– Ну-ну, юноша! С вами не соскучишься! То у вас стражи темноты какие-то, то урну поджечь… Так невесть до чего можно докатиться! – сообщил Смушкин с улыбкой человека, которому проще верить во множество сбивчивых законов, чем в единый источник всего сущего.

Доктор Смушкин был здравомыслящим человеком. Ничто не могло сдвинуть его разум с фундамента фактов, которые, будучи сами по себе верны, представляли целое в виде дробного и выискивали противоречие там, где его никогда не было.

Так и блоха знает, что есть кожа, по которой надо прыгать, и кровь, которую следует пить. Еще ей известно, что существует ноготь, который ее давит, когда она окончательно обнаглеет. В границах этих трех понятий она и живет, но при этом совершенно не уверена, что ноготь, кровь и кожа – части единого целого. Будучи невероятно мелкой и близорукой, она легко готова допустить, что человека как такового и вовсе не существует.

Смушкин зевнул, сделал финальную запись и перебросил карту Чимоданову.

– Позови следующего!.. Дальше обход начнешь с первого кабинета!

Петруччо повертел в руках карту. Почерк у доктора был особый, медицинский. Должно быть, такой почерк изучается в мединститутах специальным предметом внутреннего шифрования. Задача его – сделать буквы такими непонятными, чтобы прочитать их смог только другой врач или аптекарь.

– Так что, я годен или не годен?

– Годен! – сказал доктор Смушкин ласково. – По моей части противопоказаний к службе нет.

– Как годен? Мне же оружия нельзя! – всполошился Чимоданов.

– Почему?

– Я же больной на голову!

– Я это уже заметил, – вежливо сказал Смушкин. – Но армия не боится больных на голову! Она даже придумала для них железнодорожные войска. Оружия там не выдают, зато позволяют носить рельсы и укладывать шпалы.

Когда Петруччо вышел, доктор Смушкин посмотрел на закрывшуюся дверь, украшенную изнутри большим календарем со всероссийской выставки бронетанковой техники, и подумал: «Забавный парнишка! Не без изюма в голове!»

На этом запас суждений Смушкина о Чимоданове иссяк, и он окончательно отфутболил потомка итальянского химика из своих мыслей.

Дождавшись конца приема, доктор неторопливо встал и, с наслаждением похрустев пальцами, снял белый халат. Доктор любил эти минуты, когда работа уже завершена, а полное мелочных забот послеработье еще не началось.

Он повесил на плечики халат, попрощался с заглянувшим к нему коллегой-окулистом, издали крикнул что-то шутливое проходившему мимо по коридору военкому, и ушел, с усмешкой на лице!