Нечего было делать.
Я – снег. Мокрый, мерзкий, тающий снег, перемешанный с грязью, песком и еще какой-то дрянью. Какая гадость. Вот уже третий день сижу здесь в ожидании этого худого, изможденного, не выспавшегося ублюдка. Чахоточная скотина, ковыляющая ко мне неспешно, словно подкрадываясь, минуя половицы, которые издают особенно тонкий, пронзительный звук, скрип, дерзко разрывающий тишину и мое спокойствие. Его шапка спадает на пол и он пропускает сквозь пальцы липкие , будто смазанные каким-то дерьмом волосы, снимает свитер, оставаясь в майке-алкоголичке, тянется к моему лицу, приближая свое, сильно сжимает колено, при этом упираясь на него рукой, и целует меня в щеку. Я – сижу. Выучил его наизусть: стану рыпаться – станет бить. Поднимаясь с кровати, подходит к старому серванту, отодвигает стекло, измазав его, берет бутылку водки и два стакана. Наливает в оба, спрашивая, не возражаю ли я. Смеётся, затем откашливается. Залпом выпивает сто грамм и протягивает мне. Отрицательно машу головой, но , похоже, его это не волнует. Он хватает меня рукой за подбородок, насильно вливая в меня огненную жидкость, закрывает рот и нос ладонью, крича: « Глотай, сука, или удавлю». Делаю то, что он говорит, вытирая слезы рваным рукавом рубашки. Сплёвывая на пол, снова выпивает и садится рядом со мной, не забыв о бутылке, задрав голову и поднеся к губам ее, жадно лакает с горла, допив – с силой бросает в угол комнаты. Она разбивается: разлетается на миллионы кусочков. Я плачу. Эта полуживая свинья кое-как стаскивает из себя штаны извлекая из них пояс и , как обычно, привязывает мои руки к батарее, тянет на себя, проверяя насколько сильно он его затянул и вытягивает руку, берет банку с вазелином, стоящую на подоконнике. Я плачу, кричу, вырываюсь, тем не менее, понимая – бесполезно. Он хватает за волосы, резко рванув к себе, а я слезно прошу, чтоб отпустил…
Я – снег. Сегодня я на крыше, крыльце, я на поручнях, в старой ржавой собачьей тарелке, я припал к дровам, навалившись на них и накрыв легкою, белою пеленой, я перестал идти минут двадцать назад, но холод не позволит мне исчезнуть слишком быстро, он покроет меня тонким слоем льда. Этот сраный идиот ворочается на земле, пыхтит и корчится во все стороны, машет руками матеря заебавшею уже его зиму. Резко поднимается на ноги, а после его резвость идет на спад и он на четвереньках пробирается сквозь сугробы, как партизан, бравый пиздабол, кренится на бок, снова поднимается на четыре лапы, довольно растянув лыбу, преодолевает первую ступеньку крыльца, вторую, третью, и вот он – финиш!
Я прячусь под кроватью, в надежде, что он меня не станет искать, предпочтя сразу завалиться спать. Не доползая до дивана, ложиться прямо в коридоре. Я неспешно выползаю из укрытия, глазами ища тело, предвкушая тот миг, когда увижу как оно будет разлагаться , поедаемое толстыми, прожорливыми червями. Дикий храп, громом раскатывающийся по разваливающейся лачуге и свист ветра, попадающего сюда сквозь щели в окнах. Я сижу за столом, рассматриваю картинки в какой-то книге, названия которой я не знаю, ведь не умею читать. Иллюстрации овощей и фруктов не очень-то рьяно занимают мое внимание, но это хотя бы отвлекает от звуков, издающих этой свиньей. Проголодался : в животе бурчит, неприятно покалывает, боли проезжают по всему желудку, как игрушечный поезд по пластмассовым рельсам. На цыпочках бегу на кухню, открываю сковородку, заглядываю в холодильник, ищу на столе и под ним, в исступлении заламываю руки, плачу, потому что хочу есть. Вспоминаю про бутылку водки в серванте, бегу в комнату, наливаю немного, будучи уверенным в чудодейственном эффекте этого напитка: голод ненадолго отступит и голова, моментально тяжелея, отключится, передвигая на второй план недавние тревоги, ноги станут ватными, поклонит в сон. Так оно и происходит, а после, когда он просыпается, все начинается сначала…
Я – снег. Белый, чистый, первый в этом году снег. Со временем боль проходит, как и желание жить. Сижу на кровати, наблюдая за этой сбрендившей окончательно тварью. Он ставит табуретку, порывисто заскакивает на нее и сразу же падает, повторяет процедуру, на этот раз удачно, привязывает к балке нашей лачуги веревку, делает петлю и просовывает голову. Снова разрывающаяся тишина уже звуком, созданным упавшей табуреткой, мерно покачивающееся тело, из стороны в сторону. Успокаивающе…
Я – снег. Снег – растоптанный миром и его правилами выживания, чокнутыми придурками, гребаными шизофрениками, психопатами, пидорами и неуравновешенными блядями. Сбегаю из детдома, боясь мальчишек, невзлюбивших мою видно меченую физиономию, сплю на улице, протягиваю руку, прячусь от странных типов, подзывающих меня к себе, и предлагающих подвести домой. Мерзну, кашляю, болею гриппом. Чувствую, как горит тело.
Я – снег. Кто-то попробовал меня на вкус, и я ему понравился. Меня забрали домой, в тепло, где подозрительный, напуганный, вечно настороженный мальчик растаял.
Я – снег. Я скоро уйду, как уходит зима, уступая место весне. Я уступлю его кому-то еще. Кому-то, кому придётся испытать те же муки.
Я – снег. Снег, награжденный чем-то незаслуживающим. Как же хорошо, что я не смогу породить тварей, подобных ему, и искалечить душу, расчленив ее по частям.
